Огюст де Лиль-Адан - Будущая Ева [Ева будущего]

Укройся за своими высокими стенами, завоеванными и скрепленными светлой кровью, которую пролили твои пращуры, когда созидали твою отчизну.

Поверь, на земле всегда сыщется уединение для тех, кто его достоин! Мы даже смеяться не станем над теми, кого ты покидаешь, хотя и могли бы вернуть им — и со смертоносной лихвой — их сарказмы, ибо они сами безрассудны, пресыщены, слепы и опьянены гордыней — неисцелимо смешной, ребяческой и предосудительной.

Да и будет ли у нас время думать о них! К тому же всегда отдаешь частицу себя тому, о чем думаешь, а потому остережемся: как бы немножко не сделаться ими от мыслей о них!.. Уедем! Там, в очарованном старом лесу твоем, ты разбудишь меня, если захочешь, поцелуем — от которого, быть может, в смятении содрогнется Вселенная! — но воля одного человека стоит целого мира!

И во тьме Гадали коснулась губами лба лорда Эвальда.

Лорд Эвальд был не просто человек мужественный — он был бесстрашен. Гордый девиз «Etiamsi omnes, ego поп» веками впитывался в кровь рода, которая струилась и в его жилах; и однако же при последних слонах андреиды он затрепетал всем телом, потом вскочил почти в исступлении.

— Премило! — пробормотал он. — От таких чудес не то что не обретешь утешение, а в ужас придешь! Кому могло взбрести в голову, что этот жутковатый автомат способен привести меня в волнение с помощью каких-то парадоксов, записанных на металлические пластинки!

С каких это пор Бог дозволяет машинам брать слово? И что за нелепая гордыня обуяла электрических фантомов, которые, приняв женское обличье, притязают на то, чтобы замешаться в наше бытие? Славно! Но я забыл, я ведь в театре! И должен лишь рукоплескать.

А сцена и впрямь престранная! Что ж, браво! Эдисона сюда! Бис, бис!

И, поправив монокль, лорд Эвальд преспокойно раскурил сигару.

Молодой человек произнес сию речь во имя человеческого достоинства и даже Здравого Смысла, оскорбленных чудом Гадали. Разумеется, ему можно было бы возразить, и выступи он в защиту своих идей с трибуны какого-нибудь общественного собрания, нечего и сомневаться, что его фехтовальные приемы навлекли бы на него чей-то мгновенный и опасный выпад, отбить который было бы нелегко. Так, на вопрос: "С каких это пор бог дозволяет машинам брать слово?», какой-нибудь прохожий мог бы ответить: «Когда заметил, как скверно пользуетесь им вы сами», и возразить на это было бы трудновато. Что же до фразы: «Я забыл, я ведь в театре», в ответ на нее кто-то мог бы просто-напросто промурлыкать:

— Э, да, в сущности, Гадали всего лишь дублирует ВАШУ примадонну, только куда профессиональнее! — и прохожий не был бы не прав.

Еще одно доказательство тому, что стоит человеку, даже весьма незаурядному, прийти в сильное замешательство, и из страха его выказать, внушаемого мелким умственным тщеславием, человек этот может — с самыми благими намерениями в мире к выступая в защиту самого справедливого дела, — скомпрометировать это дело из «лишнего усердия».

Впрочем, лорд Эвальд не замедлил убедиться, что авантюра, в которую он ввязался, куда мрачнее, чем ему представлялось вначале.

Андреида опустила голову и, закрыв лицо руками, молча плакала.

Затем, обратив к нему возвышенно прекрасный лик Алисии, преобразившийся и залитый слезами, она проговорила:

— Что ж, ты призвал меня и вот отвергаешь. Одним своим помыслом ты мог бы дать мне жизнь, о владыка мировых сил, но ты не сознаешь своей власти и не решаешься воспользоваться ею. Мне ты предпочитаешь благоразумие, хоть сам же его презираешь. Ты отступаешь перед собственной божественной сутью. Ты взял в полон идеальный образ — и устрашился его. Здравый смысл предъявляет свои права на тебя; и, раб своей природы, ты уступаешь ему и губишь меня.

Творец, усумнившийся в творении, ты погубил его, не успев закончить. А потом ты найдешь прибежище в гордости, и предательской, и законной одновременно, и удостоишь бледную тень лишь улыбки сожаления.

А между тем стоит ли отнимать у меня жизнь во имя той, кого я представляю, той, которая пользуется этой жизнью столь жалким образом? Будь я женщиной, я принадлежала бы к числу тех, кого можно любить не стыдясь: я умела бы стариться! Я превосхожу детей человеческих — таких, какими были они до того, как титан исхитил огнь небесный, чтоб озарить их, неблагодарных! Но я угасаю, и никому не вызволить меня из Небытия! Он не принадлежит более Земле, тот, кто вдохнул бы в меня душу, не устрашившись бессмертного коршуна с его окровавленным клювом! О, как бы оплакивала я его вместе с Океанидами! Ты обрек меня на изгнание — прощай же.

Гадали встала со скамьи и, глубоко вздохнув, подошла к высокому дереву, приложила ладонь к коре и устремила взгляд на озаренные луной аллеи.

Бледное лицо волшебницы светилось.

— Ночь, — проговорила она с интонацией, в которой была почти домашняя простота, — вот я перед тобой, я — царственная дщерь живых, порождение Науки и Гения, выношенное в муках шести тысячелетий. Вы, звезды, которым завтра суждено погибнуть, вглядитесь в мои глаза, подернутые слезами: в глазах моих — ваш бесчувственный свет; а вы, души дев, которые умерли, не познав брачного поцелуя, вы, что парите в изумлении вокруг меня, утешьтесь! Я так неприметна, что мое исчезновение ни у кого в памяти не оставит печали. В своем злополучии я не заслуживаю даже, чтоб меня назвали бесплодной! В небытие канут чары моих несбывшихся поцелуев; ветер развеет совершенные мои слова; мои горькие ласки примет грозовая тьма! Изгнанница, я уйду в пустыню без моего Измаила; я буду как те несчастные пичуги, которых дети ловят в силки и которые высиживают яйца-пустышки, исходя печалью в неутоленной жажде материнства. О ты, очарованный парк! Вы, гиганты деревья, удостаивающие меня своей священной сени! Вы, нежные травы, в которых сверкают капли росы, травы, в которых жизни больше, чем во мне! Вы, ручьи, струящие свои живые воды, что светлее и чище слез у меня на щеках! И вы, небеса Надежды, о, если б я могла жить! Если б обладала жизнью! Счастливцы те, кому дан ее трепет! Жить так прекрасно! Видеть свет! Слышать шепот восторга! Растворяться в радостях любви! Хоть раз бы вдохнуть аромат этих юных спящих роз! Почувствовать, как ветер шевелит волосы! Если б я хоть могла умереть!

Гадали заламывала руки под звездным небом.

Внезапно она повернулась к лорду Эвальду.

— Прощай! — промолвила она. — Возвращайся к себе подобным и рассказывай обо мне как о «прелюбопытной диковинке»! Ты будешь вполне прав, хоть эта правота и немногого стоит.

Ты теряешь все, что теряю я. Попытайся забыть меня, попробуй — это невозможно. Тот, кто смотрел на андреиду тем взором, каким смотришь ты на меня, убил в себе влечение к Женщине, ибо поруганный Идеал не прощает, и никому не дано играть безнаказанно в Божество!

Я возвращаюсь к себе в залитые светом подземелья. Прощай! Ты больше не в силах жить!

Гадали приложила платок к губам и пошла прочь неверной поступью.

Она шла по аллее к светящейся стеклянной двери, за которой бодрствовал Эдисон. Ее платье и мантилья мелькали между деревьями; потом она остановилась в полосе лунного света и повернулась к молодому человеку. Безмолвно прижав ладони к губам, она послала ему воздушный поцелуй, и в движениях ее было щемящее отчаяние. И тут, потеряв голову, лорд Эвальд ринулся к ней и с юношеской живостью обвил рукою стан ее, затрепетавший при его прикосновении.

— Призрак, призрак! Гадали! — проговорил он. — Твоя взяла! Разумеется, не велика заслуга с моей стороны предпочесть твое опасное чудо банальной и скучной подруге, которую послала мне судьба. Но пусть земля и небо судят о моем выборе как угодно! Я буду жить затворником вместе с тобою, сумрачный кумир! Я подаю в отставку, ухожу из мира живых — и пусть годы проходят!.. Ибо я убедился: если сравнить вас обеих, фантомом окажется живая!

Гадали как будто вздрогнула, потом, движением, в котором было бесконечное самозабвение, она обвила руками шею лорда Эвальда. Прерывистое дыхание волновало ей грудь, от нее веяло ароматом асфоделей; прическа ее вдруг распалась, и волосы свободно заструились по спине.